По-над правым плечом

Костик склонил голову к плечу и, прищурясь, посмотрел на закат.
Закат был красивым, красно-оранжевым. Он где-то слышал, что если смотреть на закатное солнце, то глаза будут зоркими.
Солнце постепенно превращалось в большой оранжевый сугроб на горизонте. На планету опускались сумерки. Они плыли, застревая между стволами деревьев парка, словно на мир вдруг кто-то накинул мягчайшую сеть, разделившую его на клетки молчания и одиночества.
Костик со свистом втянул сумерки носом. Они пахли сырой землей и сметаной.
Я наблюдала за ним из своего обычного положения, по-над правым плечом. Вот он снова вернулся к своей игре, куче песка, по которой проходила аккуратная, впрочем, не то чтобы очень сложная и уж точно не изобилующая развязками автомобильная трасса. Мальчуган издал что-то вроде гудения и повел рукой вдоль трассы – вверх на склон песочной кучи – маленький красный автомобиль.
Видно становилось все хуже. Где-то за деревьями зажглись первые фонари, свет их царапал листву деревьев поверху, но сюда, на естественную поляну с кучей песка, облюбованную мальчишками еще с осени, не проникал, как будто гость, заглянувший в комнату с порога. Вдали проныл троллейбус, защелкали провода. С воротника за шею Костику скатилась мурашка, и он вздрогнул, теряя интерес к игре. В темноте его собственная рука мерцала, вырываясь из фокуса взгляда. Ему вдруг представилось, что он остался один на Земле, последний, одинокий ребенок в темноте парка, который отделился, поплыл, стал вдруг целой планетой, только парк в окружении пустоты – и звезд. Защемило от предчувствия новой игры, так же, когда порой не заснуть, и Костик лежит в темноте в кроватке с закрытыми глазами и придумывает себя, свое одиночество и дальние миры, и приключения, только вот приключения пока выходят какие-то неуклюжие, детские, зато одиночество, его одиночество – оно настоящее, какое только людям под силу, а порой не под силу даже и им.
Как это свойственно детям в его возрасте (а Костику скоро исполнится восемь), он живет вне постоянного потока времени, все время оказываясь в настолько глубоком здесь и сейчас, что кажется возможным переставить местами вчера и сегодня без какой-либо потери связности. Первый день лета, и все соседские дети разъехались, только родители Костика, натуры артистические, как всегда забыли пристроить его куда-нибудь вовремя и теперь, скорее всего, обзванивают знакомых, кто согласился бы приютить пацана за городом. Но Костик не знает об этом, точнее, знает, но это знание не более практично, чем, скажем, описание процедуры добывания огня с помощью двух стеклышек от часов, которое он недавно прочитал у Жюля Верна. Есть описание, есть огонь, но часов у Костика нет, и все вместе никак не складывается. Ребята постарше, с которыми Костик, ну конечно же, не играет (не берут, да и зачем им такой карапуз), зато иногда любит смотреть на их игры, ушли играть в футбол на стадион, куда мама ходить Костику запрещает, а сейчас, когда стемнело, наверно, сидят где-нибудь, курят свои вонючие сигареты (о которых никому, а то так у меня получишь!) и гогочут о чем-то своем, непонятном, но очень притягательном. Пожалуй, сегодня Костик смирился бы даже с присутствием девчонок, которые всегда все только ломают, да еще притаскивают свои дурацкие цветочки и стеклышки, на которые нет-нет да и наступишь, задумавшись, а они тогда поднимают страшный крик, заливаются слезами, а потом взрослые тебя ругают, ведь ты же мальчик. Но девчонок тоже нет, а сумерки уже превратились в добротную летнюю темноту, с бархатным звездным исподом, пересекаемым по диагонали звездочкой пролетающего на невообразимой высоте, в своей собственной замкнутой колыбели из огней, звуков и стандартного дорожного комфорта авиалайнера. Костик смотрит на звезды. Маленький мальчик, в песочнице, с запрокинутой головой.
Он смотрит вверх. Он видит меня. Я мерцаю ему из зенита. Костику уже не так одиноко, хоть он никогда не сможет определить, почему.
Мое появление в жизни Костика вовсе не случайно. Я с ним с первых его дней на Земле, точнее, с тех первых дней, когда он начал иногда оставаться один. Вот уже скоро восемь лет. Мне не надо спать, не надо есть, меня никто не выбирал и не давал задания. Все сложилось само собой на той дальней планете, которую мы называли Еоолла – «Зеленый дом», а земляне – Номером Шестым или длинной цепочкой букв и цифр, согласно звездным реестрам. Однажды ночью небо Номера Шестого раскололось от чего-то куда более зловещего, чем просто атмосферная гроза, дрогнула земля, и волна жара прокатилась, сжигая живые деревья на много километров вокруг. А утром в самом сердце гигантского пепелища мы впервые увидели людей.
Впрочем, слово «увидели» здесь не совсем уместно. Мой народ обладает иными, отличными от земных органами чувств. Мы живем в деревьях, переливаемся соком в их ветвях, перебираемся с дерева на дерево в вековечных переплетениях корней. Мы – Души деревьев. Наш смех – шелестение листвы, и боль наша – боль отломанной ветки, печаль – засыхание. Мы делим общее тело, тело леса, и когда новый побег сплетается цепкими корнями с другими деревьями, мы празднуем рождение нового существа. Я рассказываю обо всем этом в настоящем времени, поскольку для меня это все еще яркая реальность, однако моего народа больше нет. Но об этом речь впереди.
Белые скафандры на фоне черной пустыни, отчаяние, усталость и великая воля к выживанию – таковыми были мои первые впечатления о существах, причинивших нам столь неимоверную боль. Первые несколько дней люди крутились вокруг глубоко врывшихся в грунт останков звездного болида, который доставил их сюда. На пятые сутки они собрали платформу на колесах, которая передвигалась с помощью электричества. Электричество люди запасали в больших серебристых ящиках, из которых оно истекало медленно, без искр и разрывов. Утром шестого дня люди достигли границы неповрежденного леса.
Я с удивлением и восхищением наблюдала за людьми. Вердикт моего народа был ясен: пришельцы не выживут. Тем не менее люди осматривались, привыкали к лесу, и скоро один из них ловким броском поймал большую ящерицу, гревшуюся среди корней огромного дерева-долгожителя. Тут между людьми разгорелся спор, смысла которого я не поняла. Ловкий охотник, которого звали Джонатан, умертвил ящерицу, собрав ее кровь в какие-то пробирки, затем долго обрабатывал ее, используя странные инструменты из серебристого чемоданчика, после чего выпростал руку из-под опеки скафандра и сделал себе инъекцию. Он обошел всех остальных, но более подвергнуть себя инъекции никто не решился.
Взяв образцы, как говорили люди, биологических пород, они на той же самодвижущейся платформе отправились обратно к кораблю. От Джонатана все старались держаться подальше.
С этого дня мы стали чувствовать Джонатана. Не так, как других людей, чье чужое присутствие было подобно соринке в человеческом глазу, а как своего, как отломанную ветку. У него поднялась температура, к вечеру он начал бредить, и образы, всплывавшие в его мозгу, поразили всех нас обилием красного цвета и волевым напором, равного которому мы до сей поры не переживали.
Еще через несколько дней мы наблюдали исход людей в лес. На этот раз основным чувством, занимавшим их, было отчаяние. В их кратких разговорах фигурировали в основном треснувшая стенка какого-то реактора и запасы дыхательной смеси. Расчистив в лесу поляну (что, разумеется, вызвало негодование моего народа, впрочем, сдержанное – столь необычным и завораживающим было присутствие этой беспощадной воли), люди обосновались геометрически правильным порядком, разведя огни и выставив дозор. Таким образом жили они несколько недель. Потом иссякли запасы дыхательной смеси.
Люди один за другим снимали с себя шлемы и заходились в кашле. Нет, состав воздуха был пригоден для их дыхания, ведь наши тела вырабатывали много кислорода, просто начиналось время цветения, и слишком много пыльцы было взвешено в воздухе.
Джонатан очнулся среди ночи. Жар отпустил – антитела чужой крови выработали иммунитет к незнакомой биологической обстановке. Мы наблюдали. Скафандр мешал, и Джонатан отбросил его. Некоторое время он метался по лагерю, склоняясь к мертвым лицам соплеменников. У одного из тел он задержался дольше. Соленая вода потекла по его лицу. Так мы узнали, что такое любовь. Потом он, не оглядываясь, ушел в лес.
Еще несколько дней он зарывался лицом в прелую листву, а мы наблюдали. Всходило солнце, но он не хотел видеть света, и темно становилось в лесу. Он один подавлял лес своей волей, и воля на сей раз была тоской. Он знал, что выжил, но ему не нужно было выживание такой ценой. Так мы узнали, что такое одиночество. И он ничего не знал о реакторе.
Однажды на рассвете небо снова распахнулось, но на сей раз не для того, чтобы впустить еще один болид. Жар абсолютно немыслимый опутал живую листву, уничтожая все, что только было способно гореть и плавиться. Небо мгновенно почернело, и по его копоти побежали концентрические волны – феерическое зрелище, если бы только в тот момент кто-нибудь в сжигаемом заживо мире мог наблюдать.
И тогда я поняла, чего я хочу. Это было не мое, другое, упрямое желание, похожее по силе на желания людей. Я собрала искалеченную душу Джонатана в своих почерневших ладонях, и мы вместе отправились, вне времени, вне пространства, туда, куда отлетают все израненные души.
Осталось добавить немного. Мальчика назвали Константином, и он, конечно, ничего не помнит о том, что произошло в Зеленом Доме. Я тоже постепенно начинаю об этом забывать. Просто он – тот же самый человек, а я – та же самая душа дерева. И никто не назначал меня, никто не давал мне задания, я сама выбрала для себя быть этому мальчугану ангелом-хранителем.
Костик поднимается, неуклюже отряхивает с себя песок. Наклоняется забрать машинку. Рука шарит по песчаному склону, ставшему в темноте чужим и незнакомым. Ему немного страшно. Костик выпрямляется, в последний раз глядит на звезды. Вот он уже шагает мелким детским шагом по тропинке среди кустов, туда, где в зарослях сирени горит в кресте рамы квадрат окна и где мама, поправляя челку на лбу, разливает по фарфоровым кружкам горячий чай. Я следую за ним, по-над правым плечом.