Богдан Агрис

От случайностей хочется укрыться, раствориться в связности воспоминаний, найти себя в них – себя целиком, а не какую-то часть. Почему-то первую половину сегодняшней ночи просматривал каталог каких-то неизвестных людей, имен, с краткими справками; мучительно не было, все происходило медленно и вдумчиво, несмотря на то, что список казался бесконечным, а две-три скупые строки – вполне исчерпывающими. Останавливаться не хотелось, все казалось правильным и нужным. Вспомнился Богдан Агрис.
Его утверждение – при нашем первом знакомстве – об авторстве стихов к альбому Сергея Калугина – до сих пор оставляет меня в дураках. Я не знаю, что это было, я поверил тогда его комментариям, его расшифровкам текстов. Верю и сейчас, верю какой-то внутренней уверенностью, хотя догадываюсь, что введен этим странным человеком в заблуждение.
Его появление на моей кухне этим летом было событием малозаметным на фоне происходящих со мной событий. Звонок по телефону, затем – звонок в дверь... Казавшаяся высокой фигура в черном, черное лицо, похожее на лицо Бандераса, иссиня-черные волосы, черный летящий плащ и черные же брюки. Сильная хромота и резкость, отрывистость движений, как у всякого страдающего церебральным параличом. Муся залилась отчаянным, истеричным лаем, что было прокомментировано безо всякой досады: «Бедная, глупая собака... Ну что тебя испугало? Демонический вид? Запах серы?»
Потом сидели на кухне, разговаривали. Пили пиво. Общие мысли витали в воздухе, оплетая провисшие стены и лучи солнца, не то садящегося, не то уже встающего, не давая им выбраться назад за балконную дверь. Богдан порылся в портфеле, достал книгу, открыл и дал мне прочитать несколько абзацев. Не глядя на обложку, я назвал автора. С горечью он констатировал, что в Москве, среди его знакомых, очень мало найдется людей, которые могли бы по одной странице опознать текст Милана Кундеры. Чувствовалось, что он считает Питер провинцией, окраиной цивилизации, куда можно приезжать налетом, очаровывая барышень, или удаляться в ссылку или изгнание. Приехали Анна с Францией, он начал читать стихи. Как ни странно, неплохие, местами даже ироничные – или самоироничные.
Он уехал через три дня, оставив квартиру в полном упадке – я на следующий день уехал в лес, отдал ему ключи. Пепел, черный, рассыпающийся, или седой, как грудь старика или куртка нищего, покрывал все поверхности, концентрируясь вокруг пепельниц, солонки и ножек стола и стульев. Уехал, произведя впечатление человека, все давно потерявшего, но не стремящегося найти или воссоздать, не стремящегося даже жить – и приравнивающего поэтому капли дней – времени, а разрозненные его уродливым, непокорным телом точки пространства – самому пространству.
Зачем я вспоминаю о нем сейчас, когда мне нужно быть сильным и возвращать себе свое время, свою жизнь, сращивая кусочки их, как раствором, непрерывным течением мыслей? Затем ли, что влекут меня своей бледной немотой зеркала, обещая пустоту позади себя, или затем, чтобы составить карту всего мистического, что происходило со мной, и отделить ее наконец от себя, отбросить, как не мою жизнь, как чужую, сплетенную с моей? Не знаю... Не могу разобраться. Текст этот сам по себе не имеет права на существование, боюсь, он потеряет смысл, как только я поставлю последнюю точку. Поэтому он останется недописа