Эссе о Довлатове

Итак, Довлатов: Мастер и его герои.

Шел май 1991 года. Предпоследний урок литературы в моей жизни.
Шацев, наш литератор, предложил начитать на диктофон стихи. Кто какие вспомнит. Вспоминали все больше романтичный серебряный век. Сперва все стеснялись, потом наперебой стали просить слова. Примерно в середине записи Шацев достал тонкую книжечку, сказал, что хочет представить новое имя. Начал читать:
«Он решил стать беллетристом. Прочитал двенадцать современных книг. Убедился, что может писать не хуже. Приобрел коленкоровую тетрадь, авторучку и запасной стержень.»
Первое «бля» прозвучало, как удар грома. Только что мы сидели, едва слушая, пытаясь придумать, чем бы еще помучить ни в чем не повинный диктофон. И вот на мгновение воцарилась тишина, и вслед за ней начал нарастать ропот. Продолжая читать, Шацев постучал по столу костяшками пальцев.
Теперь уже слушали все. Девушки в недоумении оглядывались с первых парт, требуя от парней вмешаться. Но скоро смысл текста перевесил вольности лексики. Класс хохотал.
Так я познакомился с Сергеем Довлатовым. Его уже не было в живых.

Я вовсе не хочу сказать, что русская нецензурная лексика была для нас в новинку. Нет, пригласив одноклассницу на чашку кофе, вы вполне могли от нее услышать, скажем: «Вчера решила себе устроить праздник и весь вечер перечитывала Веничку Ерофеева». Но в классе! При всех! Помнится, рассказывая свою знаменитую «Битву с живодерами», тот же Шацев с удовольствием использовал выражение «Бранное слово в виде обращения, он выпустил котов! И опять: …» Это воспринималось как достаточная для учителя резвость. Все понимали, что он имеет в виду. Тогда мне показалось, что Шацев сильно рискует. Все-таки многие в нашем классе относились к нему довольно плохо, и он это чувствовал. Лишь прочитав «Заповедник» целиком, я понял, что он не рисковал абсолютно.

Я так и не научился ругаться вслух. Помню, только вернувшись из армии, в доме одних своих знакомых обнаружил замечательную подборку русского рока. До того я много слышал о группе «Гражданская оборона», но только тут у меня появилась возможность повысить свою эрудицию. В комнате, кроме меня, находились две девушки: моя будущая жена и Юля Гордон, тихое, скромное создание, никогда при мне даже не повышавшая голос. В середине второй песни я не выдержал и достал наушники, хотя девушки и уверяли меня, что тоже с удовольствием слушают. В середине третьей – снял наушники и выключил запись. Я не смог.
И все-таки именно Довлатов показал мне, что русская разговорная речь может быть красива. Впрочем, красива – не то слово. Емка. Выразительна. Образна. С тех пор я встречал многих мастеров выражаться, и благодаря Довлатову смог оценить их искусство. Он научил меня слушать и удивляться.

В ноябре 1991 нас с Митей Закгеймом попросили сопровождать группу школьников в Пушкинские Горы. Собственно, выезжала почти вся школа, и многие учителя, но лишние руки и глаза никогда еще не мешали. Мы занимались расчисткой парка от гнилой листвы, поваленных и сухих деревьев и прочего лесного хлама. Денег у музея не было, зато нам позволили расставить палатки прямо на территории, на берегу озера, и устраивали бесплатные экскурсии.
Нас с Митей, безусловно, интересовали в основном люди. Работники музея. По окончании экскурсии мы неизменно спрашивали, помнит ли экскурсовод Довлатова. На нас неизменно обижались. Каких только версий мы не услышали! Но только одна дама призналась, что читала «Заповедник». «Алкаш был страшный», «Да он тут всего одно лето провел и сбежал», «Матерщинник, неприличный тип». Все это были для нас доказательства закоснелости этих музейных дам, так похожих чем-то на свои экспонаты.
О, время первого курса! Кажется, целая эпоха минула с тех пор. А что такое был в то время стакан водки? Песня! Чудо! Как-то, оставшись дежурными по лагерю, мы рубили дрова. Подошел Шацев, встал рядом и начал что-то рассказывать. Я его практически не слушал. Я следил за тем, чтобы четко выполнять порядок действий. Поднять топор – убрать руку – опустить топор. Поднять топор – в последнюю минуту убрать руку – опустить топор. Поднять… Наконец, Шацев понял. Выпил с нами. И мы пошли в Трегорское, общаться с людьми.
Что стоило нам тогда услышать этих людей? Понять их? Ведь это мы приехали издеваться над ними. Все было предопределено. Он, Мастер, любил своих героев. Мы, читатели – нет. Мы не могли понять: как так? Не гордиться знакомством с таким человеком! Почему он умер, а вы продолжаете, как ни в чем не бывало, свою показушную деятельность? Почему вы не изменились, общаясь с ним?
Мы жили на холме, позади хозяйственного двора. Во дворе бесновалась черная огромная овчарка. По ночам ее отпускали с цепи, и она вылизывала наши котлы. Жив был еще Гейченко, хранитель Заповедника. Иногда, в хорошую погоду, можно было видеть его фигуру в черном пальто на аллеях парка. Ему было уже за девяносто. К людям он почти не подходил. Однажды, встретив в парке нашу учительницу английского, полноватую даму лет сорока с удивительно живыми глазами, он достал из кармана горсть леденцов со словами: «Бери, детка, угощайся».
Позже, узнав знакомый ландшафт в фильме «Бакенбарды», я был удивлен. Юрию Мамину казалось, видимо, что это место узнает любой зритель. Для меня Пушгоры были и остались не Пушкинским, а Довлатовским заповедником. Вот что обижало больше всего наших милейших экскурсоводов.

К середине второго курса я влюбился в Довлатова по уши. Мечтал создать историю своей семьи. Запланировал на лето поездку в Севастополь, к родственнице, с диктофоном и печатной машинкой. К счастью, быстро понял, что нет смысла в повторении, и Довлатов являлся Довлатовым не только потому, что ему было что рассказать. Ему было КАК рассказать. Шацевым, между тем, владела другая идея. По переписке он познакомился с Александром Генисом, который как раз в то время готовил серию передач о Довлатове на радио «Свобода». В результате их совместной работы в эфир вышла передача, составленная целиком из отрывков сочинений учеников нашей школы. Шацев получил гонорар – сто долларов, и мы с ним отправились покупать ему магнитофон. Долго выбирали, приценивались. Совершив покупку, зашли в какой-то подвальчик на Садовой, взяли по 50 грамм. Молчали.
Кассету с записью этого эфира Шацев затер до дыр. Для меня самым ценным на этой кассете был голос самого Довлатова.
Вышел трехтомник произведений, и все знакомые бросились его покупать. Почему-то в тот момент я предпочел купить другую книгу. С деньгами было напряженно. Наконец вошло в моду разговаривать цитатами. Так уж я устроен: всеобщее поклонение тому, что мне нравится, всегда охлаждает мой пыл.

На очередной день учителя я, как всегда, явился к Шацеву с женой, бутылкой водки и бутылкой рябины на коньяке. Предварительно позвонил. Мне ответил хозяин. Сказал: «Приезжай. У меня сейчас в гостях Сергей Вольф. Помнишь:…» Я, конечно, помнил.
Вольф сидел на кухне в кресле. Это оказался рослый мужчина с очень приятным, немного вытянутым лицом. Седые короткие волосы, короткая борода с проседью. Тонкий нос, тонкий рот. Он спал. Гости столовались в комнате. Было, как всегда, шумно. Вольф проснулся, когда мы с женой вышли на кухню покурить. «О, молодежь!» Он галантно встал, при этом сильно покачнувшись. Двигался он очень солидно. По словам хозяина, он пришел уже пьяным, молодецки ухнул стакан и уснул, не дожидаясь, пока придут остальные гости.
Вольф подписал и подарил мне книгу своих стихов. Я глянул мельком – какие-то луга, поля, какая-то дымка… Ничего общего с образом уставшего джентльмена. Поинтересовался, не увлекаемся ли мы джазом. Начал напевать, изображая по очереди голос и саксофон. При этом размахивал руками, но как-то сдержанно, ничуть не потеряв своего достоинства. Кажется, это была ария из «Порги и Бесс». Язык у него заплетался, так что мне приходилось переспрашивать у него чуть ли не каждую фразу. Он ничуть не раздражался и старательно повторял свои слова. Наконец я спросил у него про Довлатова. Я спросил, была ли на самом деле история с Евгением Рейном и женщиной, рассказанная в «Соло на Ундервуде». Вольф очень огорчился и прямо-таки упал в кресло со словами: «Эх, молодежь, что они понимают». Все же через минуту ответил. Он сказал, что Довлатов все перепутал, но я уже не разобрал, что именно. Налил себе еще полстакана и снова погрузился в дремоту.
Домой уходили вместе. Вольф с Владимиром Путятой, переводчиком со славянских языков, медленно и запинаясь шли к метро, оживленно о чем-то рассуждая. Мы пытались их поторопить, но от этого становилось только хуже. Вольф останавливался на минуту, закрывал глаза, после чего открывал и говорил: «Володя, ты абсолютно пррав! Аа-абсолютно». Перед расставанием они попросили у меня денег на метро.
Позже я узнал, что этот вечер кончился для них только через неделю. Когда кончилась водка, Путята с Вольфом ругались около часа, и Вольф ушел, гордо неся свой образ, образ, данный ему Довлатовым и который он так и не сумел пересилить.

На встрече памяти Сергея Довлатова, которая была устроена примерно через месяц, присутствовали родственники писателя, многие знакомые. Вольф тоже был там и старательно делал вид, что не узнает Шацева. Лишь когда подошел Генис и представил моего учителя обществу, Вольф сказал: «По-моему, мы где-то встречались». И сразу отвернулся.
Есть какая-то отвратительная слабость в ссорящихся пьяных мужиках.