2

Восстанавливаю симптомы удивления, недоумения, любопытства только логически. Я помню, что такое озноб, но помню не так, как нечто испытанное, а как что-то, что сопутствует какому-то особому изменению окружающей обстановки. Поскольку для этого изменения в языке нет аналогов, приходится прибегать к языку следствий, а не причин. Последовательность возможных следствий, даже не последовательность, а множество вложенных образов, чересчур громоздко, чтобы оказаться выраженным в словах. Это ветка цветущей яблони под дождем, когда она, отяжелев, стряхивает с себя излишек переполненной ароматом влаги, тишина, наступающая за окончанием мысли, это невнятное рефлекторное движение тела вслед за отсветом на ночной стене или понимание со-понимания, приходящее вслед за мучительным поиском слова. Следствия одной и той же причины, для меня они сейчас тождественны, но в языке это не так. Не так это и в том узоре, который я рассматриваю. Это как узел, место, где несколько нитей сходятся, чтобы совместиться в одной точке пространства, только я вижу – пространство, а язык следует за нитью. Глядя на узел извне, можно пытаться его расплести, можно даже, наверно, как я знал когда-то, заранее предсказать варианты переплетения нитей. Пользуясь своим старым опытом, я мог бы, наверно, составить нечто вроде топологической модели ассоциаций, объединенных одним ощущением; занятие бессмысленное, поскольку такая модель имела бы значение только для таких, как я, но для таких, как я, нет разницы между ассоциацией и тождеством. Поэтому мой узор уникален, ибо абсолютно лишен смысла. Я продолжаю держать отдельные его части в фокусе исключительно потому, что не завершил еще процесс перехода, если только мне это вообще доступно.
Когда-то давно я обсуждал отрывок текста с одним знакомым, которому предложил этот текст для обдумывания. Текст был текстом, я был тем, кем был, а знакомый перемалывал смысл, как мясорубка – начинал с фраз и заканчивал хвостиками литер. Помню, он представил мне четыре момента, в которых смысл текста расходился с ситуацией, которая побудила меня текст предложить. В отрывке речь шла, кажется, об отношении женщины к семье мужа. Я сказал тогда нечто, что удивило меня самого. Я сказал, что смешно было бы ожидать от текста полного сходства с ситуацией. «Сходство было бы, если бы ты создал этот текст, но ты его не написал, и это не то же самое, что написал его не ты. Мало того, ты видишь отрывок, а текст целиком описывает совсем другие события и другие наблюдения. Интересно, наоборот, то, как твое прочтение заставляет чужие слова менять смысл и натягиваться, разумеется, неидеально, на то, о чем тебе хочется думать. В данном случае ты читаешь рассуждения автора о смене поколений победителей и побежденных, но готов критиковать их за то, что, приложенные к твоей жене, из другого времени и другого эпизода жизни, они оставляют несколько складок на поверхности. Только эти складки и есть то новое, ради чего вообще стоит говорить о тексте применительно к ситуации». Тогда мне даже и в голову не могло прийти, что когда-то я окажусь в подобной ситуации, но не в роли автора и не в роли читателя, а в роли самого текста, а ведь именно им, в некотором аллегорическом смысле, я и являюсь, поскольку я и есть и взгляд, бросаемый мною на узор, и пространство, создаваемое этим взглядом, фиксирующее тем самым узлы на их местах.
Я, как всегда, замешкался, закопался, поэтому опаздывал. Пришлось срочно менять свитер, потому что тот, что был на мне, я умудрился заляпать зубной пастой, и после того, как отмыл, он представлял из себя жуткую картину, с черными мокрыми пятнами на груди и на рукавах. Потом куда-то задевалась папка с отчетом, который я должен был отвезти, а когда нашлась, я испытал такое облегчение, что потемнело в глазах, и пришлось присесть на край кровати и перевести дух. Засвистел чайник, и я бросился на кухню, по дороге кляня Джерри, единственного обладателя чайника со свистком и вместе с тем любителя забывать его на огне. Потом – обратно, чуть не ткнувшись там, на кухне, в его широкую спину – на этот раз он шел выключать его сам. Порвался шнурок на ботинке, и узел никак не затягивался, проскальзывал. Когда все, наконец, было готово, я мчался по лестнице, на ходу перекладывая папку с одного локтя на другой, чтобы застегнуть куртку, и в который раз для себя отмечал, как сужается поле зрения, когда торопишься. Я спустился уже на целый пролет, когда хлопнула, закрываясь за мной, входная дверь. Во власти этого наблюдения, со смещенным назад вниманием, я чуть не налетел на Георга, как раз выходившего на улицу. Георг издал серию звуков, которую можно было расшифровать как «Аттчерт, а, это ты? Привет», поправил свои темные очки.
--Торопишься? Подвезти?
--А ты в город? Да, мне бы побыстрее...
Георг уже сидел за рулем. Повернул ключ, откинулся, поправляя что-то за спиной на сиденье, потянулся, чтоб открыть пассажирскую дверь. Бормоча благодарности, я залез в машину, хлопнул дверью – разумеется, сильнее, чем надо, попытался, держа папку на коленях, отыскать ремень, наконец сунул папку на заднее сиденье, пристегнулся и перевел дыхание. Мы уже выруливали на шоссе.
Вел он хорошо, уверенно и спокойно. Набрав скорость, темно-коричневый седан подобно торпеде ввинчивался в извивающееся черное тело трассы, мягко покачивался и оставлял позади желто-зеленые, расчерченные светом и тенью километры. Воздух упруго бил в приоткрытую форточку. Я отдышался.
Мне всегда было трудно первым заговорить с водителем, поэтому я ждал, пока он сам не спросит чего-нибудь. В какой-то момент он повернул ко мне голову с зеркалами очков и кинул:
--Работа?
Я кивнул, потом мне пришло в голову, что моего кивка он может и не видеть, и поспешно добавил:
--Ага, отчет везу.
Теперь уже кивнул он, низко и плавно склонив подбородок к рулю. Потом пошарил рукой между сиденьями, вытащил сигарету из мягкой пачки и закурил, наклонившись немного вперед, чтобы ветер из форточки не сдувал пламя.
--Физик? – не то спросил, не то определил. – Мне Донат рассказывал. Говорит, ты ему телевизор починил.
--А, было дело. – Я не удержался и поерзал в кресле. – Мне не сложно. А сам-то чем занимаешься?
--Да так... То там, то здесь, сейчас вот надо с одним знакомым встретиться.
--А к нам какими судьбами?
Я думал, он не ответит. Он стряхнул пепел в форточку, затянулся, проглотил дым, потом медленно выдохнул.
--Бывало и хуже.
После этого я его больше не расспрашивал, да и он молчал. Ближе к городу машин на трассе прибавилось, и теперь ему приходилось внимательнее следить за обстановкой. Остановившись по моей просьбе, он спросил:
--Ну что, успеваешь?
Я поблагодарил, захлопнул дверь машины и поднял ладонь, прощаясь. Он уже смотрел не на меня, а через левое плечо, выруливая от тротуара.
Возвращался я, как всегда, поздно. В почтовом ящике сиротливо болтался насквозь просвечивающий листок с какой-то рекламой. Я захватил его с собой.
На кухне Марта колдовала вокруг кастрюли, резала кубиками картошку и ножом сталкивала в кипящую воду. На подоконнике сидел Макс, качал ногой, отвернувшись в темноту за оконной рамой. Ко мне он не повернулся. Я поздоровался, прошел к своему столу и затолкал в коробку под ним качан капусты. На столе лежала записка. Крис просил помочь ему – он учился на заочном, и иногда я помогал ему разобраться с математикой. Краем глаза я зафиксировал взгляд Марты, когда она украдкой подняла руку с ножом и тыльной стороной ладони вытерла глаза. Макс так и не обернулся.
Не помню уже, что меня занесло той ночью на чердак. Я поднимался по пыльной лестнице со свечкой в руке и удивлялся в очередной раз, как много хлама скопилось здесь всего за год с небольшим, когда внимание мое опять привлекли кошачьи следы. Они вели к куче какого-то мусора в углу между перегородками, делившими чердак на отсеки. Я присел и стал разгребать мусор. Под ним в плинтусе зияла дыра. Охваченный охотничьим азартом, я заглянул за перегородку слева от себя. Там следы продолжались, цепочка вела к центру отсека, туда, где к слуховому окну была приставлена лестница. Кошки там не было.
Оглядевшись по сторонам, я прикрыл за собой дверь и открыл ту, что вела в правый отсек. И чуть не выронил свечку. Точно такая же цепочка следов вела и здесь из угла, точно так же в одном месте подходила близко к стене и точно так же пропадала в центре помещения. Я еще раз заглянул в левый отсек. Симметрия казалась полной. Внезапно мне в голову пришла сумасшедшая мысль, и я быстро пересек комнату по направлению к следующей двери – к четвертому отсеку, граничащему с тем же углом. Я еще не открыл эту дверь, а за шиворот уже сваливались и скользили по хребту мурашки дежа вю. Среди мусора, которого в этом, дальнем отсеке было еще больше, отчетливо темнела та же самая цепочка следов. Но здесь она заканчивалась перед старым креслом с подранной обивкой. На кресле... Я подошел поближе и посветил себе, наклонившись и успокоив ладонью пляшущее пламя. На кресле валялись какие-то тряпки, скорее обрывки. Перевязанная бечевкой пачка газет. Больше ничего.